Это место навсегда овеяно для нас ароматом ностальгии. Гурзуф… Одно слово чего стоит! Сколько в нём знойного южного колорита, таинственности, волшебства... Оно – словно рокот гальки в полосе прибоя. Или шум волны, разбивающейся среди могучих скал. Закрой глаза – и возникают в памяти лабиринты узких улочек, круто взбирающихся вверх, полуденное белое солнце, жёлтый ракушечник по-восточному грубо сложенных стен… И тёмные свечи кипарисов на раскалённом голубом небе, и горбатая громада Аю-Дага, вечно пьющего прибрежные воды. И далёкое золото Адаларов, навеки покинувших родные горы и нашедших приют в волнах бухты. Всё это так давно и прочно сделалось для нас родным – одна из самых ярких страниц воспоминаний о путешествиях нашей юности – что Гурзуф манит нас снова и снова. Вернуться на его узкие улочки, потеряться среди каменных лабиринтов, заборов, крылечек…

Ваш городок не обойти за полчаса.
Я в нем не больше чем турист и я уйду, как пришёл.
И больше никогда не попаду
В таинственную сеть из улочек кривых,
пропахших близким океаном…


Песня Алексея Иващенко не о Гурзуфе, и не так уж он велик, и вовсе не океан омывает его скалы и пляжи – но слова эти отчего-то вертятся и вертятся в голове, стоит очутиться в этом прибрежном местечке. Ненарядном, в общем-то, и не самом привлекательном для туристов – но всё же, всё же…

Этой осенью мы снова приехали в Гурзуф. Приехали, невзирая на хмурость первого ноябрьского дня. Неласковые тучи нависали над автостанцией, угрожая близким дождём, и холодный ветер гулял по улице. И всё-таки даже в толчее остановки было что-то сугубо здешнее, неубиваемое ощущение юга – то ли яркие пятна цветочных павильонов, разукрашенных буйными шарами хризантем, то ли вездесущие ларьки с мороженым… То ли многочисленные котята, скачущие прямо под ногами приезжающих-отъезжающих...

Мы двинулись вниз по дороге. Здесь всегда – либо вниз, либо вверх. Гурзуф не балует размеренностью ландшафта. Любой спуск означает неминуемый крутой подъём. Но пока наш путь лежал к морю, и дорога всё сбегала и сбегала по наклонной, теряя высоту, но неуклонно приближаясь к старой, прибрежной части города. И вывела нас в конце концов на площадь с фонтаном. Фонтан на наших глазах заботливо укрыли фанерными щитами на зиму, а рыжий насупленный кот, сидевший у его бортика, отчётливо грустил об уходе лета. У входа в кафе полосатый котёнок, расположившись в белом вазоне для цветов, деловито поедал кучку розовых креветочных голов.
Улочка, мощённая серым камнем – старые дома с деревянными балконами и белёными стенами – была нарядна и сейчас, невзирая на осень и непогоду, а над красными черепичными крышами кружили голуби, и за трубами и тёмными силуэтами кипарисов синело море. И свинцовой синью наливались пасмурные горы под пасмурными небесами.

А городок жил своей уютной, неуловимо-особенной жизнью, сверкал огоньками немногих работающих кафе, пестрел неожиданными всполохами выставленных прямо на улице картин, изображающих ностальгически-советские, разбитными яркими красками написанные сценки. И звучала музыка советского времени, и бродили, обмениваясь репликами, колоритные личности независимого и богемного вида. Звенели колокольчики над дверями магазинчика сувениров. Целеустремлённо настроенная группа с этюдниками металась, заглядывая в подворотни, явно в поисках натуры пофактурней. И мы тоже нырнули в один из узких ходов меж домами, на каменную лесенку, в чьи-то дворы и сараи, где спали бесчисленные вездесущие кошки, дремали старые автомобили и сохли диванные подушки.

Лабиринт из домиков, заборов и каменных стен увлёк, завертел, заворожил щемящей открытостью и трогательностью сюжетов, пахло морем и юностью, и чьей-то совсем близкой и совсем незнакомой жизнью. Чужие лавочки-крылечки здесь были так близко, что и неловко делалось – будто входишь без спроса в чей-то дом – и вместе с тем до дрожи азартно и вдохновенно. Будто становишься на минутку этим самым кем-то, живущим в этих узких каменных лабиринтах простой, немудрёной жизнью. А может, и не такой уж простой – и здесь, верно, у каждого по-разному…

Потом мы спускались вниз с незаметно набранной высоты, и пили кофе в ретро-кафе, среди вазонов и уличных столбов с бутафорскими часами.

Косматый грек
Мне церемонно поднесёт
Какой-то свой деликатес и бутылку вина…

Мы, правда, в качестве согревающего деликатеса к кофе выбрали «Коктебель-КС» – 11-летний коньяк c «сафьяновыми тонами во вкусе, чувством выдержки и долгим послевкусием» – и было это чудесно…

По понятно чьего имени улице решили дойти до дачи Чехова, но она, увы, оказалась заперта без объяснения причины, хотя как потом выяснилось, там просто был выходной – хоть на вывеске и написано, что он в понедельник, во вторник он тоже. А так музей работает с апреля по ноябрь – могли бы и попасть. Чехов купил этот домик, чтобы хоть иногда спасаться от постоянных гостей, которые преследовали его в Ялте. Кроме домика, Чехов купил небольшой участок земли, и даже небольшой кусочек пляжа и моря. Собственно, этот живописный уголок и был целью нашего визита сюда, но не судьба. Кстати, в этом домике Чехов жил недолго, потому что влажный воздух и близость моря неблагоприятно сказались на здоровье писателя.

Нам же близость моря только в радость – не избалованы. Возвращаемся к кофейне и вновь по до боли знакомому мощёному туннелю спускаемся к морю, а камни мостовой блестят, отполированные тысячами ног. Они были отполированными уже тогда, двенадцать лет назад, когда мы впервые приехали сюда знойным и сухим летом… Тогда мы впервые решились выйти в море на весельной лодке – и мимо Адаларов дошли аж до грота Пушкина… Вспомнив это, свернули к старому причалу и с удовольствием подышали солёным ветреными воздухом, любуясь на зелёные волны и чаек.

Но лабиринты Гурзуфа затягивают – мы опять поднялись к площади с фанерным домиком теперь уже бывшего фонтана, на котором грустно восседал рыжий кот, и дошли до маленького полуживого рынка, где пара грустных торговок пытались продать мёд, сало, солёные огурцы и первую крымскую хурму – зеленоватую и мелкую, словно яблоки. На задворках обнаружились остатки смутно знакомого дворика – с лёгкой грустью мы узнали в нём уютное в далёком 98-м кафе, под зонтиками которого мы любили ужинать. Тогда это место называлось «Старт», что давало нам повод для различных шуток, а его наполненный огоньками незатейливых гирлянд дворик подарил нам некогда много приятных минут…

У общительной продавщицы мы купили немного хурмы и огурцов – и вроде бы взяли цель на море. Но по пути нас опять засосали «чеховские» подворотни – живописные задворки улицы Чехова. Снова и снова мы бродили по лепящимся к крутым склонам закоулкам, наполненным своей размеренной, не терпящей суеты жизнью. Здесь пилили дрова, сушили бельё, здесь опять дремали на старых диванах и заборах сытые коты, кошки и котята, покачивались алые гирлянды виноградной лозы на резных деревянных балконах… Здесь всё было маленьким и сжатым, спрессованным в этакий концентрат уюта, и суженное это пространство жалось своими ярусными гранями-сотами к камням лестниц, на которых изредка возникали туристы, нечаянно оказываясь то в чьём-то дворе, то чуть ли не на чьей-то веранде. И на расставленных по забору картонках местные жители старательным почерком изложили исполненные достоинства и лёгкой ехидцы просьбы о соблюдении правил приличия – обращённые к тем, кто волею судеб попал на территорию их жизни. И мы, смущаясь бестактностью собственного вторжения в эти замкнутые мирки, ничего не могли с собой поделать – жадно впитывали впечатления, собирая в фотоаппараты новые картинки.

Но всё же в любом курортном посёлке все дорожки ведут к набережной – здесь куда оживлённей, совсем другая жизнь. Работают кафешки и сувенирные лавки, и нарядные курортники лениво фланируют вдоль почти невидимого за забором моря. Мы, правда, нашли «окошко» и устроились на лавочке с видом на Аю-Даг, перекусить бутербродами и глотнуть чая из термоса – попутно вызвав небольшую потасовку среди активно конкурирующих за возможность урвать кусочек съедобного местных котов. Котов мы по мере сил покормили обоих – но они всё равно разошлись в ссоре… Свежекупленная хурма оказалась хрустящей, как огурцы, но на удивление сладкой – вполне сошла за десерт.

Идти дальше по набережной стало скучно, и по крутой дорожке мы начали очередной подъём в гору, сопровождаемые общительным котом, решившим почему-то составить нам компанию. Кот был серый, внушительных размеров – и обладал при этом на редкость высоким голосом, решительно не сочетавшимся с его брутальной круглой мордой. Через колоритные задворки, украшенные мусорными баками с выразительной надписью «бой посуды» (чашки отдельно, тарелки отдельно) – которую кот проинспектировал с уморительной придирчивостью – мы выбрались на какое-то шоссе.

Потом опять были лабиринты улочек и тупиков в обход санаториев, с неизменным «вверх-вниз», с надписями от руки «выхода на улицу нет», с протискиванием в узкие туннели на чьих-то задворках. На то он и приморский городок, как говорится.

…и тот, кто в нём не заплутал –
тот большой молодец.
А я не молодец, я заплутал.
И вот теперь
пытаюсь выбраться назад…

Мы временами прикасаемся к каким-то знакомым фрагментам улиц, и тогда снова выплывает из прошлого песенка Иващенко… Наконец улицей Морской мы замыкаем наш круг по Гурзуфу. Из-за угла выплывают купола знакомой церкви, недалеко от которой мы когда-то жили. И фактурная стена дома, на которой нарисована огромная, уморительная и странная кошачья морда. До чего она здесь уместна – не передать! Мы давно уже считаем встреченных кошек. Просто любопытно, сколько наберётся…

Наша улица непомерно крута. Мы карабкаемся, пыхтим – и добредаем наконец до старого нашего дворика. Здесь всё переменилось – не узнать. Понастроено, поблагоустроено. И не понять уже, в которой из комнат мы жили тогда, в далёком 98-м. Во дворе припаркованы дорогие машины. И не сидит уже у крылечка старенькая тётя Соня… И опять становится чуть-чуть грустно.

Мы уходим вверх по улице, сворачиваем в подвернувшийся переулок. Здесь уже горят огоньки в окнах, и кидается на забор голосистая собака. И неожиданно тропка выводит на простор, кончаются дома, открываются море, и скалы, и могучее нагромождение камней над обрывами. Лезем ещё выше на камни. Под нашими ногами – шоссе, Артек, кипарисы, корпуса, пляжи. И Аю-Даг, и Адалары. Когда-то мы глядели с шоссе на эти камни, и мечтали найти к ним дорогу. А вот теперь дорога вывела к ним сама…

Смеркается, небо быстро темнеет, и огромный простор вокруг нас, внизу нас и вверху делается загадочно синим – и удивительно прекрасным. От этой красоты и простора хочется плакать и смеяться. И очень не хочется уходить…

Не переставая считать кошек, мы в потёмках ищем дорогу к австостанции. Маршрутка в крымской ночи – всегда немножко телепорт. Не успев погрузиться в её тесную темноту, оказываешься в другом месте. Мы вышли из Гурзуфа – и вошли в Ялту. И по инерции пошли заблуждаться – по Садовой вверх. Неожиданно оказались далеко внизу Московская и Киевская, и мы заглядывали в дворы, как в колодцы – сверху, и какие-то домики приятно удивляли уютными окнами и фонарями.

Шарахались во тьме очередные кошки. И в тёмных недрах очередного двора вдруг обнаружилась пара гигантских металлических аистов, их холодные перья странно холодили пальцы… Мы вернулись домой усталые и счастливые, и маленький праздничный ужин.

А кошек – вместе с четырьмя Ялтинскими – насчиталось 65…

Е.Свиридова, А.Илюхин, 2011-2012 г.г.

P.S.

Собираясь в Гурзуф, кроме обычного набора объективов с фокусными расстояниями от 15 до 135 мм, автор положил утром в рюкзак специальный, «волшебный» объектив – мягкорисующий SMC Pentax FA 28mm f/2.8 Soft, оказавшийся в тот день почему-то наиболее востребованным, что на самом деле бывает редко и чаще в солнечную погоду. А здесь он фактически не снимался с камеры, и большинство кадров случилось именно с ним.

Благодаря специальной конструкции, при съёмке на открытой диафрагме (от f/2.8 до f/5.6) «софт» формирует очень мягкое, воздушное, малоконтрастное изображение с размытыми, сглаженными контурами, оставаясь резким и хорошо разрешающим мелкие детали изображения. Причём, никаких дополнительных элементов, вносящих искажения, в объективе нет – результат достигается специально рассчитанной оптической схемой. Эффект смягчения основан на явлении сферической аберрации и зависит, как и в монокле, от значения диафрагмы. Но в отличие от монокля, софт-объектив создаёт изображение свободное от комы и равномерно резкое по всей площади кадра, что не позволяет судить об его «картинке» как о нерезкой и расфокусированной. А при съёмке на диафрагме от f/5.6 до f/22 объектив работает как обычный автофокусный широкоугольник. Тот, кто работал с моноклями, поймёт – не объектив, мечта! С момента его приобретения монокли пылятся на полке, а «софт» путешествует в фоторюкзаке, выжидая своего часа, чтобы попытаться помочь автору выразить свои сумбурные эмоции через призму фотографического изображения.

По сути, «софт»-объектив – такой же инструмент в руках фотографа, как прославленные пикториалистами монокль или пинхол, и как в руках художника кисть, мастихин, перо или пастель. В осеннем же Гурзуфе, вызвавшим у нас ностальгическую грусть, уместнее показалась именно мягкая, воздушная кисть, позволяющая уйти от излишней пастозности и растворить ненужные детали...